Эд. Дрюмон - Еврейская Франция
Dec. 16th, 2014 10:08 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
prong777Оригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
ss69100 в Эд. Дрюмон - Еврейская Франция
В 1985 году в Харькове вышло русское издание книги Эд. Дрюмона „Еврейская Франция”. Во французском языке нет различия между понятиями „еврей” и „иудей”. И то и другое слово передаётся французским „juif”.
Поэтому сказанное ниже следует относить к иудеям, тем евреям, которые исповедуют человеконенавистническую идеологию иудаизма. Именно последний толкает людей на совершение безнравственных поступков по отношению к тем, кого эта псевдорелигия считает неполноценными людьми. Т.е. нас с вами.
В наше просвещённое (?) время, к счастью, всё больше и больше евреев отворачиваются от иудаизма. Как религии, исповедование которой омерзительно для нормальных людей. Какого бы цвета ни была их кожа.
Итак, небольшой отрывок из книги, дающий представление о нравах той, более чем столетней давности эпохе.
В это время число банкиров французского происхождения было довольно ограничено в Париже. «Франция, сказал Туссенель, эта великая и великодушная нация, по природе чувствует такое отвращение к неблагородному промыслу, принуждающему человека обманывать, что ей пришлось выписывать из Иудеи и Женевы гнусных торгашей».
Наряду с Ротшильдами, Гопами, Барингами, банкиры, вроде Казимира Перье, Лафитта, Терно, Делессера, занимали однако значительное место в финансовом мире; соединившись вместе они могли навсегда воспрепятствовать еврейскому и немецкому банку овладеть финансами, ввести воровство на биржу и разорять нашу страну.
Как они того и заслуживали по своей честности, они пользовались уважением королевской власти, которая, конечно, была непредусмотрительна, слишком привязана к французам, чтобы подозревать ненависть, которую против нее возбуждало масонство, — но так пряма, чиста, безупречна во всем, что касалось чести? Они находились в сношениях с министрами, которые еще не были, как теперешние, биржевыми дельцами, не пускали в ход рудников без руды, но людьми безупречными, выходившими в отставку бедняками, унося часто, вместо всякого достояния, незапятнанное имя.
Мелочная вражда, горячее желание играть роль заглушили у банкиров всякий патриотизм; они стали оказывать денежную поддержку оппозиции, ниспровергли королевскую власть, слабые стороны которой история конечно может строго осуждать, но которая была воплощенным благородством в сравнении с последующими правительствами; она, укрепила за нашим народом первое место в Европе и многими прекрасными чертами олицетворяла великую и благородную Францию наших предков.
Между Орлеанами и евреями существует сходство. Те и другие любят деньги, и этот общий культ их сближает. Бурбоны настоящие арийцы, не знают цены деньгам; они их занимают, когда нужно, и раздают по преимуществу своим врагам, в чем они отличаются от Бонапартов, которые тоже великодушны, но предпочитают давать своим друзьям; Орлеаны же знают, что значит обладание; они говорят, как поэт: oportet eabere.
Эти сходства темперамента объясняют первенствующую роль, которую играл дом Ротшильда во время июльской монархии. В действительности Ротшильд был премьер-министром этого царствования и неизменно занимал свой пост при сменявшихся президентах совета.
С правлением Луи-Филиппа начинается царство еврея. При реставрации можно было хоть приблизительно знать число евреев. Так как на них лежали расходы по богослужению, то все они были внесены в списки кагала.
В 1830 г. Ротшильд заставил отменить эту меру и сделал всякую перепись невозможною, с тех пор иудейское вероисповедание стало получать денежное пособие от государства.
Как говорит Туссенель «не было более королевской власти во Франции, и евреи держали ее в рабстве».
Это 18-летнее царство евреев породило нетленное произведение: «Евреи — цари нашего времени».
Чудесная книга Туссенеля есть в одно и то же время памфлет, философский и социальный очерк, произведение поэта, мыслителя, пророка, и все мое честолюбие после долгих лет литературного труда, сводится к тому, признаюсь, чтобы моя книга заняла место рядом с его книгой в библиотеке тех людей, которые захотят отдать себе отчет в причинах, повергнувших в разорение и позор нашу славную и дорогую страну.
«Это, прежде всего утонченный и чуткий человек» писал мне однажды г. де Шервиль, который имеет много общего c автором «Ума животных», обладающим, как и он, пониманием лесной природы. И мой корреспондент удивлялся с наивностью, которая, в свою очередь, меня удивила, что такой замечательный писатель не принят в академию, как будто человек может добиться чего-нибудь, когда против него целая нация.
Более того, Туссенель обладал умом, который созерцание природы сделало глубоко религиозным, и если бы он не заблудился в утопиях фаланстеры, то прямо пошел бы ко Христу.
У него было то, что было у святых: любовь и ненависть; любовь к бедным, страждущим, смиренным и ненависть к негодяям, эксплуататорам, торговцам человеческим мясом.
В этой красноречивой книге проходит весь режим Луи-Филиппа, с виду более приличный, чем наша республика, но в сущности такой же гнилой, как она. Тут изображены все грязные сделки; тут описана история ротшильдовской газеты со всею её нечистоплотною стряпнею; тут вы встретите, Леонов Сэ, Джонов Лемуан, Аронов, Рафаловичей и проч., которые вымогают себе официальные кандидатуры, дирекции, консульства, концессии, постоянно угрожают, что откажут в своей ненадежной помощи и сердятся, когда им предлагают заплатить не столько, во сколько они себя ценят, а, сколько они в действительности стоят.
Еврейская эксплуатация развертывается тут во всем своем цинизме. Министры короля тратят на достройку северной железной дороги сто миллионов, огромную сумму для того времени, когда еще не знали чудовищных израильских мошенничеств, которыми нам пришлось любоваться; затем, когда все кончено, и правительству остается только эксплуатировать, они предлагают эксплуатацию дороги на сорок лет Ротшильду, чуть не за бесценок.
Тут изображен и Фульд, конкурирующий с Ротшильдом и причиняющий смерть сотни человек своим отказом заменить негодную машину новою.
Этот Фульд был сыном чистильщика сапог, и «Эльзасско-лотарингская биография» подробно рассказывает нам любопытное происхождение этой семьи.
«В прошлом веке, говорит она, в Нанси жил важным барином, всеми почитаемый банкир, Серфбер-Медельсгейм, главный синдик евреев Эльзаса и Лотарингии. Он был отцом восьми детей, из коих четверо были сыновья. Он им давал широкое и свободное образование, но они, как истые баловни семьи, мало им пользовались и ставили удовольствия выше обязанностей.
«Под окном банкира всегда стоял маленький чистильщик сапог, который чистил обувь лиц, входивших к финансисту. Этот последний обратил внимание на ребенка, который подбирал выброшенные бумажки и с помощью карандаша старался научиться писать и считать. Придя в восторг от этого прилежания и будучи огорчен леностью своих сыновей, он стал их упрекать, привел им в пример бедного покинутого сироту, который сам старался приобрести познания, между тем как над ними напрасно трудились опытные и дорого оплачиваемые преподаватели. Затем, открыв окно, он позвал маленького поденщика и сказал ему: «сядь тут, дитя мое, ты прилежен и умен; с нынешнего дня ты будешь за этим столом учиться вместе с моими сыновьями; я надеюсь, что это послужит на пользу и тебе и им».
«Сказано — сделано; маленький чистильщик сапог поселился в отеле банкира и стал пользоваться обучением, которое ему так великодушно предлагали, сделался лакеем, factotum’ом дома, потом служащим, а потом кассиром. Он женился на одной из горничных г-жи Медельсгейм, наконец захотел устроиться за свой собственный счет и основал банкирский дом в Париже.
На это его благодетель ссудил, ему 30 тыс. франков, но их оказалось недостаточно, и новый банк лопнул. Тогда была выдана новая ссуда в 30 тыс. фр., которая дел не поправила; наконец третья такая же сумма была привезена банкроту г-жею Алькан, внучкою Серфбера и племянницею генерала барона Вольфа. На этот раз счастье улыбнулось усилиям Фульда и не покидало его больше. Он принял в компаньоны своего сына Бенедикта, женившегося на девице Оппенгейм из Кельна, откуда произошло название фирмы «Фульд и Фульд Оппенгейм» бывшее долго известным. Другие его сыновья были Людовик и Ахилл, друг и министр Наполеона III; его дочь стала г-жею Фуртадо.
«Фульд-отец умер почти столетним старцем, лет тридцать тому назад. Что же касается благодарности, которую он и его семья должны были выказать своим благодетелям — не наше дело о том говорить».
В книге Туссенеля новая феодальная власть еврея изображена мастерски и мы не можем отказать себе в удовольствии воспроизвести ужасную картину, нарисованную знаменитым писателем.
«Монтескье забыл определить промышленный феодализм, — жаль. По этому предмету можно бы ожидать пикантных разоблачений от остроумного мыслителя, который сказал: «финансисты поддерживают государство, как веревка поддерживает повешенного».
Промышленная, финансовая или коммерческая феодальная власть не основывается ни на чести, ни на почестях, как республика и монархия Монтескье. Её основою служит притеснительная и анархическая торговая монополия, её отличительная черта — алчность, ненасытная алчность, мать хитрости, нечестности и стачек. Все её учреждения носят отпечаток лживости, незаконности и хищничества.
«Анархический деспотизм свергает великих мира и щадит смиренных, но не таков деспотизм денежного сундука. Он пожирает и хижину бедняка и дворец короля, — всякая пища пригодна для его алчности. Как жидкая ртуть,[1] благодаря своей тяжести и подвижности, проникает через все поры гордой породы, чтобы овладеть мельчайшими частицами драгоценного металла, заключающегося в ней; как отвратительный солитер, паразитные кольца которого пробираются по всем изгибам внутренностей человека, так торговый вампир присасывается к самым крайним разветвлениям социального организма и извлекает из него все содержимое, все соки.
«Где царят деньги, там господствующий тон — эгоизм, напрасно старающийся спрятаться под личиною лицемерной филантропии.
«Его девиз — всякий за себя.
«Слова: родина, вера, закон не имеют значения для этих людей, у которых вместо сердца — монета.
«У купцов нет отечества. Ubi aurum, ibi patria. Промышленный феодализм олицетворяется в еврее-космополите.
«У голландцев религия попирает ногами Христа, и плюет ему в лицо, чтобы приобрести право торговли с японцами».
Никто лучше Туссенеля не изобразил покорения всех христианских стран евреем.
«Еврей, пишет он, обременил все государства новым долгом, которого они никогда не выплатят из своих доходов. Европа закрепощена израилю; то всемирное владычество, о котором мечтало столько победителей, в руках евреев. Иерусалим наложил дань на все государства; чистая прибыль от труда всех работников переходит в карманы евреев под именем процентов национального долга».
Если немецким евреям, представляемым Ротшильдом, так скоро удалось прибрать к рукам большую часть общественного достояния, то надо сознаться, что им могучую поддержку оказали португальские евреи.
Сенсимонистская школа, большая часть последователей которой были евреи, не исключая, однако и христиан по происхождению, была одною из самых любопытных попыток человеческого ума.
При помощи сенсимонизма еврей старался выйти из своей тюрьмы, из своего нравственного гетто, для того чтобы сделаться, как говорит Генрих Гейне, освобожденным евреем. Не сливаясь с христианством еврей обходил затруднение, основывая новую религию.
Конечно и здесь преобладающими элементами были материальные наслаждения, удовлетворение настоящею жизнью, любовь к благосостоянию, поклонение деньгам, но уже является какой-то намек на социальную организацию.
Людям открывали широкие перспективы на будущее; всех без исключения сынов человеческой семьи приглашали к великолепному пиршеству, показывали им в блестящей дали обетованную землю. Было даже оставлено место для тех благородных душевных чувств, тех начал уважения, веры, братства, без которых человек опускается до уровня животного.
Сенсимонисты — мыслители, артисты, писатели, прожектеры, не были грязными богохульниками; они не оскорбляли подлыми нападками тех идей, которые просветили мир. Во всем они были отрицанием иудейства, которое мы теперь видим за делом, и которое можно назвать франмасонским или гамбеттистским иудейством. Сенсимонизм имел целью разрешить социальный вопрос, гамбеттизм же объявляет, что нет социального вопроса, равно как нет Бога. Если человек не родился биржевым игроком, то ему нечего делать на земле, нечего надеяться и на небе.
Кроме того сенсимонизм глубоко артистичен; он насчитывает в своей среде музыкантов, как Ф. Давид, критиков, как Торе, писателей, как Пьер Леру, Жан Ройно, Бюше, Мишель, Эмиль Шевалье, Лерминье. Гамбеттизм, как метко выразился Зола, был, да и теперь еще одержим, потому что он не совсем умер, ненавистью биржевика ко всему, что есть литература и искусство; он выставляет только таких лакеев пера, как Рейнах или скоморохов, как Коклэн.
Капфиг, со своею обычною проницательностью, распознал черты, отличающие скрытое иудейство от сенсимонизма, который бы можно назвать открытым иудейством.
«Дух сенсимонизма и иудейский имеют то общее, пишет он, что оба стремятся к спекуляции, к наживе, но сенсимонизм одушевляется, поэтизируется, вырабатывает социальную гуманитарную теорию, а иудаизм ограничивается тем, что работает, спекулирует, зарабатывает; тот заставляет золотой дукат блестеть на солнце, а этот просто кладет его в кошелек, не ослепляясь ложным блеском.
Настоящий ли он? — вот все, на что он обращает внимание, что он ценит и что заставляет его принять какое-либо решение»
Особенность евреев, распявших Мессию, та, что они пытаются создавать ложных мессий. Ни Базар, ни Анфантен не оказались на высоте положения. Сенсимонисты не евреи преследовали свою мечту на всех путях, сенсимонисты же евреи, вроде Родригецов и Перейра скоро вернулись к племенному инстинкту и принялись за крупные деловые предприятия.
Ротшильды, спекуляторы поневоле, а не по призванию, понятно не последовали за евреями сенсимонистской школы в их попытках обновить мир. В огромном Париже идей и утопий они остались тем же, чем были в своем деревянном доме, с густыми решетками на окнах, во франкфуртской Judengasse: они ждут, чтобы к ним постучались в дверь, тогда они приотворяют окошечко и спрашивают, что принесено в залог.
Первый проект братьев Перейра, С.-Жерменская железная дорога, им не нравился; впрочем, так как дети Иакова ни в чем не отказывают своим братьям, то они немного помогли деньгами своим бывшим служащим.
Когда явился успех, они нашли, что действительно можно извлечь кое-какую выгоду из этого дела. Только по поводу северной железной дороги они просили Перейра ни в чем не вмешиваться в подробности организации.
Когда все было окончено, когда Франция истратила сто миллионов, чтобы поднести Ротшильду новенькую железную дорогу, тогда Джемс призвал Перейра и держал им приблизительно следующую речь.
«Как вы себе мало отдаете отчета в назначении каждой расы! Ариец должен изобретать, например, открыть силу пара и затем умереть где-нибудь на чердаке; кроме того, под видом более или менее многочисленного количества плательщиков податей, он должен истратить известное число миллионов, чтобы открыть сеть железных дорог. Тогда и только тогда мы, семиты, выступаем, чтобы пользоваться дивидендами.
Вот как надо обращаться с гоем. Разве не написано в Талмуде, что еврей есть человек, а все не евреи происходят от скотского семени? как гласит Второсказание, стих II, глава VI: «Иегова, твой Бог, даст тебе полные всякого добра дома, которых ты не строил». Помните этот урок из любви ко мне и восхвалите Святого и Благословенного за то, что вы евреи, как я, без чего вы не получили бы ни гроша из тех сумм, которые приходятся на вашу долю и которые я вам немедленно выдам».
Перейра поняли тогда, что было бы несвоевременно прервать связь с Богом Моисеевым; они больше сблизились со своими единоверцами, но тем не менее сохранили в иудействе совсем особую физиономию.
Исаак Перейра был достойнейший человек. Со своею прекрасною головою, напоминавшею патриарха, со своими гибкими и в то же время полными достоинства манерами, он был настоящим потомком Давида, и только одни хищные и крючковатые руки выдавали племя.
Как сейчас вижу этого высокого старика, в веселое апрельское утро, в его великолепном отеле в улице С.-Онорэ. Перед рабочим кабинетом расстилалась широкая терраса, украшенная бюстами; спустившись с нескольких мраморных ступеней, вы проникали в роскошный сад, тянувшийся до аллеи Габриель и производивший на посетителя, вошедшего из грязной и мрачной улицы, то особое очаровательное впечатление, которое свойственно городским паркам, попадающимся между двумя домами.
На кресле, возле стола стояла восхитительная картина Патера, купленная на распродаже. В то время, как я рассматривал это свежее и веселое полотно, на котором французские гвардейцы, попивая шампанское, заигрывают с субретками и актрисами, старик сказал мне своим певучим и кротким голосом: «А что, красиво?»
Сам он не знал, красиво ли; его глаза почти совсем потухли, и чтобы получить последнее наслаждение от искусства, которое он так любил, обладатель стольких чудесных произведений должен был проводить рукою по статуям, украшавшим его парк, чтобы угадать их контуры.
Благородное видение ясности и величия снизошло в мою душу среди этой внушительной обстановки — и рассудите все-таки, что значит ассоциация идей.
В то время как птицы, обрадованные первою улыбкою весны, щебетали на деревьях сада, меня неотступно преследовало воспоминание о сапожнике моего отца. Он занимал помещение в верхнем этаже печального, смрадного дома в улице Кенкампуа.
Однажды мать взяла меня с собою, чтобы узнать отчего не несут давно обещанную пару сапог. Когда мы пришли, на темной лестнице, ужасной лестнице с сырыми перилами, — мне кажется будто они сейчас скользят у меня под пальцами, настолько живы воспоминания детства, — целая толпа кумушек, соседей, рабочих толковала о плачевной истории бедняги. На сбережения всей своей жизни он купил, при посредстве еврея менялы и без ведома своей жены, акций кредитного общества движимости, потерял все и повесился на завязках своего рабочего передника.
Полагаю, что эти мелочи не смущали Исаака Перейру; впрочем он был верен гуманитарным теориям своей молодости: сперва он устроил свое личное счастье, а потом стал мечтать о том, чтобы устроить счастье всего мира.
Он охотно вставлял в разговор знаменитый афоризм: «все социальные учреждения должны иметь целью улучшение нравственного, умственного и физического состояния самого многочисленного и самого бедного класса».
Заметьте, что сенсимонизм ни в каком отношении не улучшил этого состояния, а совсем напротив. Бедный кочегар, который, днем и ночью стоя на своем локомотиве, подвергаясь холоду и жару, страдая от ветра и снега, которые хлещут ему в лицо, схватывает одну из тех ужасных болезней, перед которыми наука бессильна, — гораздо ниже в физическом и нравственном отношении, чем добрый поселянин, который мирно жил в каком-нибудь уголке старой Франции, не работал свыше своих сил и засыпал сном смерти в надежде вкусить вечное блаженство.
То же самое можно сказать о знаменитом девизе «каждому по его способностям, каждой способности по делам ее». Сколько темных спекулянтов из евреев, пришедших из Франкфурта или Кельна вслед за Ротшильдом, не имеющих ни способностей, ни добрых или злых дел, пользуются излишком, между тем как люди, одаренные способностями и создавшие выдающиеся творения, терпят нужду в необходимом!
Ни одна из этих доктрин не выдерживает критики, и, как многие другие, Исаак Перейра проповедовал совместное пользование, а между тем никогда не допускал к нему никого из тех, которые его окружали.
Воспользуемся случаем, чтобы отметить хвастливость всех этих самозваных апостолов прогресса. Вот, напр., человек, как Исаак Перейра, который всю жизнь проповедовал ассоциацию, взаимопомощь; отчего ему не пришло в голову сказать: «я был журналистом и нуждался в молодости; газета «Liberte» такой пустяк в сравнении с моими 50 миллионами; уступлю я ее в собственность всем моим редакторам, пусть они составят товарищество и пользуются ею сообща; это будет интересный опыт».
Эти мнимые искатели разрешения социальных задач за сто верст от подобной мысли. С точки зрения преданности своим ближним они отстали от римлян времен упадка, которые, по свидетельству бесчисленных памятников, не только освобождали перед смертью своих рабов, но и давали им средства прожить спокойно. «После моей смерти, говорит сам Трималкион, я хочу, чтобы мои рабы пили свободную воду».
Впрочем Перейра сравнительно порядочные люди. Они живут очень просто, и у них, кажется, нет даже ложи в опере; они делают добро, — умеренно, но все же делают и без шуму, хотя они происходят от несравненно более почтенной и более французской семьи, чем Ротшильды, которые, как будто, только что вырвались из гетто; у них нет страсти постоянно выставляться на показ, с грубым бесстыдством затмевать своим нахальным великолепием семьи, имена которых славно и неразрывно связаны с нашей историей.
Эта манера держать себя снискивает им всеобщее уважение, и в свете их столько же почитают, сколько Ротшильдов, с их глупыми претензиями, чуждаются, осмеивают и презирают даже те, кто у них бывает.
При помощи тех идей, которые Перейра проповедовали, они оказали иудейству в царствовании Луи-Филиппа ту огромную услугу, что вывели евреев из их обособленного положения, дали им возможность смешаться с общею массой, рельефно оттенили силуэт гуманитарного еврея, по-видимому служащего делу цивилизации.
Ротшильды старое ростовщичество заменили государственными займами, а Перейра создали целую новую финансовую систему; благодеяния кредита, непрестанное обращение денег, движение капиталов, всему этому они придали философский и литературный оттенок; сближение народов, улучшения, уничтожение пауперизма.
Конечно Перейра не додумались бы до всего этого сами. Своим близким они показывали череп Сен-Симона, который они свято хранили в своем жилище; можно сказать, что он был эмблемой. Из этого несчастного черепа, опорожненного, выскребённого, вычищенного двумя братьями, вышли все идеи земельного и движимого кредита, все ярлыки обществ обогативших израиля в XIX веке.
Заслуга банкиров предместья С.-Онорэ была в том, что они увидели, что можно извлечь из этой темы. Таким образом они доставили немецким евреям ту сказочку, тот мирный или воинственный romancero, который всегда надо рассказывать арийцу, когда у него отнимают его клад, ту музыку, которая нужна, чтобы заговаривать зубы.
Эта обстановка была не лишняя.
Действительно, захват всего евреями, переносимый теперь с покорностью, тогда возбуждал живой протест.
Романтическая школа, которая в литературе воскресила старую Францию, исправила многие ложные идеи, с живостью и правдивостью восстановила прежние нравы и быт исчезнувших поколений, изучая прошедшее, могла себе отдать отчет в причинах, оправдывавших отвращение наших предков к еврею.
У В. Гюго к имени еврея почти всегда прибавляется эпитет: поганый.
Французское общество энергично протестовало против врага, который хотел его разрушить хитростью. Весь Париж, возмущенный неприличной роскошью, которую начинал выставлять напоказ Нюсинген, бешено аплодировал в той сцене в «Марии Тюдор», где Фабиани-Делафос говорит Жильберу-Локруа: «евреи все таковы; — обман и воровство — вот вся суть еврея».
При открытии северной железной дороги несколько фанатиков попытались крикнуть: «да здравствует Ротшильд» ! Но тотчас раздалось шиканье и свистки. В Версали толпа собиралась и хохотала перед Smalae d’abd — elkader’ом, где Верне изобразил Фульда под видом еврея, убегающего со шкатулкой.
В то время смели делать то, на что теперь никто не отважится. Открыто нападали на Ротшильда, издавали и продавали в количестве 75,000 экземпляров забавные и остроумные брошюрки, содержавшие поразительные подробности о грязных еврейских делишках.
Они назывались; «Почтительная и любопытная история Ротшильда И, царя еврейского» ; — «Ротшильд И, его лакеи и его народ» и т. д. — и служили утехою тогда еще независимого Парижа. «Рождественские подарки Ротшильду и Альманах 1001» имели тот же успех.
В этом же роде надо упомянуть задорную брошюрку, появившуюся в 1846 г., предсказания которой сбылись, и которая как будто описывает теперешние события. Её заглавие было: «Большая тяжба между Ротшильдом И, царем еврейским и сатаною, последним царем обманщиков; приговор вынесенный по требованию Юниуса, генерального докладчика». На первой странице вы читаете: «Приговор данный на форум в пользу Дж. Ротшильда, именующего себя царем евреев, бывшего привратника европейских дворов, главного откупщика общественных работ во Франции, Германии, Англии и т. д., верховного владыки дисконта, ростовщичества, ссуды под заклад, ажиотажа и т. д., финансиста, промышленника, украшенного орденом Христа, орденом Почетного Легиона т. д. и т. д.»
«Для сохранения законных привилегий, монополий всемирного владычества дома Ротшильдов, а в особенности вышеупомянутого Джемса Ротшилда I».
Около 1835 г. появилось произведение некоего Рено Бекура, которого нам удалось найти только рецензию, потому что евреи уничтожают все книги, в которых их судят с некоторою строгостью.
Книга была озаглавлена: «Полное разоблачение всемирного заговора иудейства, посвящается всем государям Европы, их министрам, государственным людям и вообще всем классам общества, которым угрожают эти коварные замыслы».
Автор уже указывает на тот прогрессивный захват, который принял такие огромные размеры за последние пятнадцать лет.
«Со времени дарования прав евреям во Франции, говорит он, их число настолько возросло, что в провинциальных городах, где их было не более нескольких сотен, их теперь насчитывают тысячами. Чего только не охватил их хищный взгляд? В какой только отрасли торговли их скрытые и искусные хитрости не погубили множества почтенных негоциантов? Спросите у несчастных, пользовавшихся некогда благосостоянием, куда делось их богатство»?
Очевидно, что достояние французов, ставших из богачей бедняками куда-нибудь да делось. Так как, сколько мне известно, евреи пришли из Германии не осыпанные золотом, то очевидно, вопреки всем новым системам политической экономии, что они где-нибудь же взяли те богатства, которыми так гордятся.
Евреи, которым теперь принадлежит почти вся пресса, за редкими исключениями, тогда успели купить только «Presse» «Debats» «Constitutionel» и «Siecle», которые отказывались печатать объявления брошюр, неприятных Ротшильду.
Независимые газеты всех партий «Reforme», «National», «Democratie pacifique», «Corsaire», — «Satan», «Univers», «Quotidienne», «France», редактируемые смелыми французскими журналами, осыпали язвительными эпиграммами, негодующими разоблачениями эти мешки, набитые золотом. Напрасно «Израильские архивы» призывали небо в свидетели добродетели израиля, — земля в ответ рассказывала их злодеяния.
В июле 1845 г. некто Петрус Борель, одаренный очаровательным, немного странным, но изящно оригинальным умом, написал в «Коммерческой газете» настоящий cеef d’jeuvre по поводу представления, данного при помощи громких реклам Рашелью и всем племенам Феликсов; он отзывается свысока, с утонченной дерзостью литератора, слово которого клеймит не хуже хлыста, — обо всей этой ватаге цыган и уличных певцов, которые таки добились того, что заняли первенствующее место в парижском обществе.
«Наплыв евреев все увеличивается, писал он, не подозревая, до какой степени он был пророком как в искусстве, так и в городе: уже не далеко то время, когда этот народ, который некогда изгоняли и сжигали на кострах, до такой степени нас уничтожит и поработит, что в наших городах останется только маленький уголок в предместьях, христианский квартал, где будут скрываться в позоре и нищете остатки последних христиан, подобно тому, как прежде в каждом городе был еврейский квартал, где сгнивали последние остатки иудеев».
Несчастный! евреи, по своему обыкновению, преследовали его всю жизнь, травили его, как дикого зверя; он уже умирал, когда им удалось лишить его маленькой должности, занимаемой им в Алжире, куда он скрылся от них. Благодаря их интригам, Петрус Борель, великий писатель умер с голоду!
Это была еще одна и очень интересная попытка защиты против семитизма, о которой мы не можем распространиться как бы следовало, по недостатку места. Без сомнения найдется кто-нибудь, кто посвятит этому предмету поучительную главу, для которой накопится еще новый материал. Действительно, этот вопрос, дремавший больше тридцати лет, только что начинает выступать вперед, но захват всех газет евреями мешает ему развиться.
Историки XIX века вернутся к нему, как мы беспрестанно возвращаемся к забытым или мало известным событиям XVII и XVIII века. Когда будут изучать этот вопрос, тогда большинство журналистов царствования Лун-Филиппа, к какой бы партии они ни принадлежали, выступят в самом выгодном свете предусмотрительными, проницательными, благоразумными, полными презрения к деньгам, которые депутаты и государственные люди без стыда принимали от Ротшильдов и Фульдов.
Герцог Орлеанский был тоже очень поражен этим вторжением нового рода, и предполагал принять против него меры. Этот принц, столь доступный и любезный со всеми, обращавшийся с артистами по товарищески, ни за что не хотел допустить Ротшильда к своему столу. В 1842 г., когда барон изъявил желание присутствовать на скачках в Шантильи, герцог Орлеанский отказался допустить его на свою трибуну.
Один многозначительный отрывок из красноречивой брошюры «Евреи — цари нашего времени» показывает нам, каковы были чувства наследного принца по этому поводу.[2]
«Государь, наследный принц, ваш любимый сын, горько жаловался на захват всемогущих и ненасытных евреев, тех евреев, которые, по его словам, насилуют власть, подавляют страну и навлекают на невинного государя проклятия притесняемого труженика.
«В своих грезах о будущем царствовании он представлял себе, что избавится от постыдного рабства, сломит эту новую феодальную власть, столь тягостную для королей и для народов; но он не скрывал от себя опасностей борьбы. Может быть королевская власть падет в этой борьбе, сказал он однажды одному из нас, потому что эти банкиры еще долго будут пользоваться против королей невежеством того самого народа, которому король захочет служить. Они будут усиливать его страдания своею лживою прессою, они натравят на дворец своих праздных рабов и, чтобы усмирить ярость народа, которую они сами возбудят, они бросят на растерзание черни еще одну королевскую власть. Я знаю, что нас ожидают жестокие случайности, но уже нечего отступать перед опасностями войны, потому что опасности мира еще неизбежнее... Необходимо, чтобы королевская власть не медля отняла народ у евреев, иначе это правительство погибнет от евреев».
Знал ли граф Парижский эти благородные слова, когда еще так недавно садился вместе со своею семьею за стол Ротшильда, когда его дочь делала свои первые шаги в свете в Ферьере? Какое начало для дочери французского королевского дома!
ss69100 в Эд. Дрюмон - Еврейская ФранцияВ 1985 году в Харькове вышло русское издание книги Эд. Дрюмона „Еврейская Франция”. Во французском языке нет различия между понятиями „еврей” и „иудей”. И то и другое слово передаётся французским „juif”.Поэтому сказанное ниже следует относить к иудеям, тем евреям, которые исповедуют человеконенавистническую идеологию иудаизма. Именно последний толкает людей на совершение безнравственных поступков по отношению к тем, кого эта псевдорелигия считает неполноценными людьми. Т.е. нас с вами.
В наше просвещённое (?) время, к счастью, всё больше и больше евреев отворачиваются от иудаизма. Как религии, исповедование которой омерзительно для нормальных людей. Какого бы цвета ни была их кожа.
Итак, небольшой отрывок из книги, дающий представление о нравах той, более чем столетней давности эпохе.
***
Действительно, им только стоило подождать. В виду полного отсутствия возвышенности ума в буржуазии, было ясно, что она из низкой зависти сделает то, что аристократия сделала из легкомыслия и невежества.В это время число банкиров французского происхождения было довольно ограничено в Париже. «Франция, сказал Туссенель, эта великая и великодушная нация, по природе чувствует такое отвращение к неблагородному промыслу, принуждающему человека обманывать, что ей пришлось выписывать из Иудеи и Женевы гнусных торгашей».
Наряду с Ротшильдами, Гопами, Барингами, банкиры, вроде Казимира Перье, Лафитта, Терно, Делессера, занимали однако значительное место в финансовом мире; соединившись вместе они могли навсегда воспрепятствовать еврейскому и немецкому банку овладеть финансами, ввести воровство на биржу и разорять нашу страну.
Как они того и заслуживали по своей честности, они пользовались уважением королевской власти, которая, конечно, была непредусмотрительна, слишком привязана к французам, чтобы подозревать ненависть, которую против нее возбуждало масонство, — но так пряма, чиста, безупречна во всем, что касалось чести? Они находились в сношениях с министрами, которые еще не были, как теперешние, биржевыми дельцами, не пускали в ход рудников без руды, но людьми безупречными, выходившими в отставку бедняками, унося часто, вместо всякого достояния, незапятнанное имя.
Мелочная вражда, горячее желание играть роль заглушили у банкиров всякий патриотизм; они стали оказывать денежную поддержку оппозиции, ниспровергли королевскую власть, слабые стороны которой история конечно может строго осуждать, но которая была воплощенным благородством в сравнении с последующими правительствами; она, укрепила за нашим народом первое место в Европе и многими прекрасными чертами олицетворяла великую и благородную Францию наших предков.
Между Орлеанами и евреями существует сходство. Те и другие любят деньги, и этот общий культ их сближает. Бурбоны настоящие арийцы, не знают цены деньгам; они их занимают, когда нужно, и раздают по преимуществу своим врагам, в чем они отличаются от Бонапартов, которые тоже великодушны, но предпочитают давать своим друзьям; Орлеаны же знают, что значит обладание; они говорят, как поэт: oportet eabere.
Эти сходства темперамента объясняют первенствующую роль, которую играл дом Ротшильда во время июльской монархии. В действительности Ротшильд был премьер-министром этого царствования и неизменно занимал свой пост при сменявшихся президентах совета.
С правлением Луи-Филиппа начинается царство еврея. При реставрации можно было хоть приблизительно знать число евреев. Так как на них лежали расходы по богослужению, то все они были внесены в списки кагала.
В 1830 г. Ротшильд заставил отменить эту меру и сделал всякую перепись невозможною, с тех пор иудейское вероисповедание стало получать денежное пособие от государства.
Как говорит Туссенель «не было более королевской власти во Франции, и евреи держали ее в рабстве».
Это 18-летнее царство евреев породило нетленное произведение: «Евреи — цари нашего времени».
Чудесная книга Туссенеля есть в одно и то же время памфлет, философский и социальный очерк, произведение поэта, мыслителя, пророка, и все мое честолюбие после долгих лет литературного труда, сводится к тому, признаюсь, чтобы моя книга заняла место рядом с его книгой в библиотеке тех людей, которые захотят отдать себе отчет в причинах, повергнувших в разорение и позор нашу славную и дорогую страну.
«Это, прежде всего утонченный и чуткий человек» писал мне однажды г. де Шервиль, который имеет много общего c автором «Ума животных», обладающим, как и он, пониманием лесной природы. И мой корреспондент удивлялся с наивностью, которая, в свою очередь, меня удивила, что такой замечательный писатель не принят в академию, как будто человек может добиться чего-нибудь, когда против него целая нация.
Более того, Туссенель обладал умом, который созерцание природы сделало глубоко религиозным, и если бы он не заблудился в утопиях фаланстеры, то прямо пошел бы ко Христу.
У него было то, что было у святых: любовь и ненависть; любовь к бедным, страждущим, смиренным и ненависть к негодяям, эксплуататорам, торговцам человеческим мясом.
В этой красноречивой книге проходит весь режим Луи-Филиппа, с виду более приличный, чем наша республика, но в сущности такой же гнилой, как она. Тут изображены все грязные сделки; тут описана история ротшильдовской газеты со всею её нечистоплотною стряпнею; тут вы встретите, Леонов Сэ, Джонов Лемуан, Аронов, Рафаловичей и проч., которые вымогают себе официальные кандидатуры, дирекции, консульства, концессии, постоянно угрожают, что откажут в своей ненадежной помощи и сердятся, когда им предлагают заплатить не столько, во сколько они себя ценят, а, сколько они в действительности стоят.
Еврейская эксплуатация развертывается тут во всем своем цинизме. Министры короля тратят на достройку северной железной дороги сто миллионов, огромную сумму для того времени, когда еще не знали чудовищных израильских мошенничеств, которыми нам пришлось любоваться; затем, когда все кончено, и правительству остается только эксплуатировать, они предлагают эксплуатацию дороги на сорок лет Ротшильду, чуть не за бесценок.
Тут изображен и Фульд, конкурирующий с Ротшильдом и причиняющий смерть сотни человек своим отказом заменить негодную машину новою.
Этот Фульд был сыном чистильщика сапог, и «Эльзасско-лотарингская биография» подробно рассказывает нам любопытное происхождение этой семьи.
«В прошлом веке, говорит она, в Нанси жил важным барином, всеми почитаемый банкир, Серфбер-Медельсгейм, главный синдик евреев Эльзаса и Лотарингии. Он был отцом восьми детей, из коих четверо были сыновья. Он им давал широкое и свободное образование, но они, как истые баловни семьи, мало им пользовались и ставили удовольствия выше обязанностей.
«Под окном банкира всегда стоял маленький чистильщик сапог, который чистил обувь лиц, входивших к финансисту. Этот последний обратил внимание на ребенка, который подбирал выброшенные бумажки и с помощью карандаша старался научиться писать и считать. Придя в восторг от этого прилежания и будучи огорчен леностью своих сыновей, он стал их упрекать, привел им в пример бедного покинутого сироту, который сам старался приобрести познания, между тем как над ними напрасно трудились опытные и дорого оплачиваемые преподаватели. Затем, открыв окно, он позвал маленького поденщика и сказал ему: «сядь тут, дитя мое, ты прилежен и умен; с нынешнего дня ты будешь за этим столом учиться вместе с моими сыновьями; я надеюсь, что это послужит на пользу и тебе и им».
«Сказано — сделано; маленький чистильщик сапог поселился в отеле банкира и стал пользоваться обучением, которое ему так великодушно предлагали, сделался лакеем, factotum’ом дома, потом служащим, а потом кассиром. Он женился на одной из горничных г-жи Медельсгейм, наконец захотел устроиться за свой собственный счет и основал банкирский дом в Париже.
На это его благодетель ссудил, ему 30 тыс. франков, но их оказалось недостаточно, и новый банк лопнул. Тогда была выдана новая ссуда в 30 тыс. фр., которая дел не поправила; наконец третья такая же сумма была привезена банкроту г-жею Алькан, внучкою Серфбера и племянницею генерала барона Вольфа. На этот раз счастье улыбнулось усилиям Фульда и не покидало его больше. Он принял в компаньоны своего сына Бенедикта, женившегося на девице Оппенгейм из Кельна, откуда произошло название фирмы «Фульд и Фульд Оппенгейм» бывшее долго известным. Другие его сыновья были Людовик и Ахилл, друг и министр Наполеона III; его дочь стала г-жею Фуртадо.
«Фульд-отец умер почти столетним старцем, лет тридцать тому назад. Что же касается благодарности, которую он и его семья должны были выказать своим благодетелям — не наше дело о том говорить».
В книге Туссенеля новая феодальная власть еврея изображена мастерски и мы не можем отказать себе в удовольствии воспроизвести ужасную картину, нарисованную знаменитым писателем.
«Монтескье забыл определить промышленный феодализм, — жаль. По этому предмету можно бы ожидать пикантных разоблачений от остроумного мыслителя, который сказал: «финансисты поддерживают государство, как веревка поддерживает повешенного».
Промышленная, финансовая или коммерческая феодальная власть не основывается ни на чести, ни на почестях, как республика и монархия Монтескье. Её основою служит притеснительная и анархическая торговая монополия, её отличительная черта — алчность, ненасытная алчность, мать хитрости, нечестности и стачек. Все её учреждения носят отпечаток лживости, незаконности и хищничества.
«Анархический деспотизм свергает великих мира и щадит смиренных, но не таков деспотизм денежного сундука. Он пожирает и хижину бедняка и дворец короля, — всякая пища пригодна для его алчности. Как жидкая ртуть,[1] благодаря своей тяжести и подвижности, проникает через все поры гордой породы, чтобы овладеть мельчайшими частицами драгоценного металла, заключающегося в ней; как отвратительный солитер, паразитные кольца которого пробираются по всем изгибам внутренностей человека, так торговый вампир присасывается к самым крайним разветвлениям социального организма и извлекает из него все содержимое, все соки.
«Где царят деньги, там господствующий тон — эгоизм, напрасно старающийся спрятаться под личиною лицемерной филантропии.
«Его девиз — всякий за себя.
«Слова: родина, вера, закон не имеют значения для этих людей, у которых вместо сердца — монета.
«У купцов нет отечества. Ubi aurum, ibi patria. Промышленный феодализм олицетворяется в еврее-космополите.
«У голландцев религия попирает ногами Христа, и плюет ему в лицо, чтобы приобрести право торговли с японцами».
Никто лучше Туссенеля не изобразил покорения всех христианских стран евреем.
«Еврей, пишет он, обременил все государства новым долгом, которого они никогда не выплатят из своих доходов. Европа закрепощена израилю; то всемирное владычество, о котором мечтало столько победителей, в руках евреев. Иерусалим наложил дань на все государства; чистая прибыль от труда всех работников переходит в карманы евреев под именем процентов национального долга».
Если немецким евреям, представляемым Ротшильдом, так скоро удалось прибрать к рукам большую часть общественного достояния, то надо сознаться, что им могучую поддержку оказали португальские евреи.
Сенсимонистская школа, большая часть последователей которой были евреи, не исключая, однако и христиан по происхождению, была одною из самых любопытных попыток человеческого ума.
При помощи сенсимонизма еврей старался выйти из своей тюрьмы, из своего нравственного гетто, для того чтобы сделаться, как говорит Генрих Гейне, освобожденным евреем. Не сливаясь с христианством еврей обходил затруднение, основывая новую религию.
Конечно и здесь преобладающими элементами были материальные наслаждения, удовлетворение настоящею жизнью, любовь к благосостоянию, поклонение деньгам, но уже является какой-то намек на социальную организацию.
Людям открывали широкие перспективы на будущее; всех без исключения сынов человеческой семьи приглашали к великолепному пиршеству, показывали им в блестящей дали обетованную землю. Было даже оставлено место для тех благородных душевных чувств, тех начал уважения, веры, братства, без которых человек опускается до уровня животного.
Сенсимонисты — мыслители, артисты, писатели, прожектеры, не были грязными богохульниками; они не оскорбляли подлыми нападками тех идей, которые просветили мир. Во всем они были отрицанием иудейства, которое мы теперь видим за делом, и которое можно назвать франмасонским или гамбеттистским иудейством. Сенсимонизм имел целью разрешить социальный вопрос, гамбеттизм же объявляет, что нет социального вопроса, равно как нет Бога. Если человек не родился биржевым игроком, то ему нечего делать на земле, нечего надеяться и на небе.
Кроме того сенсимонизм глубоко артистичен; он насчитывает в своей среде музыкантов, как Ф. Давид, критиков, как Торе, писателей, как Пьер Леру, Жан Ройно, Бюше, Мишель, Эмиль Шевалье, Лерминье. Гамбеттизм, как метко выразился Зола, был, да и теперь еще одержим, потому что он не совсем умер, ненавистью биржевика ко всему, что есть литература и искусство; он выставляет только таких лакеев пера, как Рейнах или скоморохов, как Коклэн.
Капфиг, со своею обычною проницательностью, распознал черты, отличающие скрытое иудейство от сенсимонизма, который бы можно назвать открытым иудейством.
«Дух сенсимонизма и иудейский имеют то общее, пишет он, что оба стремятся к спекуляции, к наживе, но сенсимонизм одушевляется, поэтизируется, вырабатывает социальную гуманитарную теорию, а иудаизм ограничивается тем, что работает, спекулирует, зарабатывает; тот заставляет золотой дукат блестеть на солнце, а этот просто кладет его в кошелек, не ослепляясь ложным блеском.
Настоящий ли он? — вот все, на что он обращает внимание, что он ценит и что заставляет его принять какое-либо решение»
Особенность евреев, распявших Мессию, та, что они пытаются создавать ложных мессий. Ни Базар, ни Анфантен не оказались на высоте положения. Сенсимонисты не евреи преследовали свою мечту на всех путях, сенсимонисты же евреи, вроде Родригецов и Перейра скоро вернулись к племенному инстинкту и принялись за крупные деловые предприятия.
Ротшильды, спекуляторы поневоле, а не по призванию, понятно не последовали за евреями сенсимонистской школы в их попытках обновить мир. В огромном Париже идей и утопий они остались тем же, чем были в своем деревянном доме, с густыми решетками на окнах, во франкфуртской Judengasse: они ждут, чтобы к ним постучались в дверь, тогда они приотворяют окошечко и спрашивают, что принесено в залог.
Первый проект братьев Перейра, С.-Жерменская железная дорога, им не нравился; впрочем, так как дети Иакова ни в чем не отказывают своим братьям, то они немного помогли деньгами своим бывшим служащим.
Когда явился успех, они нашли, что действительно можно извлечь кое-какую выгоду из этого дела. Только по поводу северной железной дороги они просили Перейра ни в чем не вмешиваться в подробности организации.
Когда все было окончено, когда Франция истратила сто миллионов, чтобы поднести Ротшильду новенькую железную дорогу, тогда Джемс призвал Перейра и держал им приблизительно следующую речь.
«Как вы себе мало отдаете отчета в назначении каждой расы! Ариец должен изобретать, например, открыть силу пара и затем умереть где-нибудь на чердаке; кроме того, под видом более или менее многочисленного количества плательщиков податей, он должен истратить известное число миллионов, чтобы открыть сеть железных дорог. Тогда и только тогда мы, семиты, выступаем, чтобы пользоваться дивидендами.
Вот как надо обращаться с гоем. Разве не написано в Талмуде, что еврей есть человек, а все не евреи происходят от скотского семени? как гласит Второсказание, стих II, глава VI: «Иегова, твой Бог, даст тебе полные всякого добра дома, которых ты не строил». Помните этот урок из любви ко мне и восхвалите Святого и Благословенного за то, что вы евреи, как я, без чего вы не получили бы ни гроша из тех сумм, которые приходятся на вашу долю и которые я вам немедленно выдам».
Перейра поняли тогда, что было бы несвоевременно прервать связь с Богом Моисеевым; они больше сблизились со своими единоверцами, но тем не менее сохранили в иудействе совсем особую физиономию.
Исаак Перейра был достойнейший человек. Со своею прекрасною головою, напоминавшею патриарха, со своими гибкими и в то же время полными достоинства манерами, он был настоящим потомком Давида, и только одни хищные и крючковатые руки выдавали племя.
Как сейчас вижу этого высокого старика, в веселое апрельское утро, в его великолепном отеле в улице С.-Онорэ. Перед рабочим кабинетом расстилалась широкая терраса, украшенная бюстами; спустившись с нескольких мраморных ступеней, вы проникали в роскошный сад, тянувшийся до аллеи Габриель и производивший на посетителя, вошедшего из грязной и мрачной улицы, то особое очаровательное впечатление, которое свойственно городским паркам, попадающимся между двумя домами.
На кресле, возле стола стояла восхитительная картина Патера, купленная на распродаже. В то время, как я рассматривал это свежее и веселое полотно, на котором французские гвардейцы, попивая шампанское, заигрывают с субретками и актрисами, старик сказал мне своим певучим и кротким голосом: «А что, красиво?»
Сам он не знал, красиво ли; его глаза почти совсем потухли, и чтобы получить последнее наслаждение от искусства, которое он так любил, обладатель стольких чудесных произведений должен был проводить рукою по статуям, украшавшим его парк, чтобы угадать их контуры.
Благородное видение ясности и величия снизошло в мою душу среди этой внушительной обстановки — и рассудите все-таки, что значит ассоциация идей.
В то время как птицы, обрадованные первою улыбкою весны, щебетали на деревьях сада, меня неотступно преследовало воспоминание о сапожнике моего отца. Он занимал помещение в верхнем этаже печального, смрадного дома в улице Кенкампуа.
Однажды мать взяла меня с собою, чтобы узнать отчего не несут давно обещанную пару сапог. Когда мы пришли, на темной лестнице, ужасной лестнице с сырыми перилами, — мне кажется будто они сейчас скользят у меня под пальцами, настолько живы воспоминания детства, — целая толпа кумушек, соседей, рабочих толковала о плачевной истории бедняги. На сбережения всей своей жизни он купил, при посредстве еврея менялы и без ведома своей жены, акций кредитного общества движимости, потерял все и повесился на завязках своего рабочего передника.
Полагаю, что эти мелочи не смущали Исаака Перейру; впрочем он был верен гуманитарным теориям своей молодости: сперва он устроил свое личное счастье, а потом стал мечтать о том, чтобы устроить счастье всего мира.
Он охотно вставлял в разговор знаменитый афоризм: «все социальные учреждения должны иметь целью улучшение нравственного, умственного и физического состояния самого многочисленного и самого бедного класса».
Заметьте, что сенсимонизм ни в каком отношении не улучшил этого состояния, а совсем напротив. Бедный кочегар, который, днем и ночью стоя на своем локомотиве, подвергаясь холоду и жару, страдая от ветра и снега, которые хлещут ему в лицо, схватывает одну из тех ужасных болезней, перед которыми наука бессильна, — гораздо ниже в физическом и нравственном отношении, чем добрый поселянин, который мирно жил в каком-нибудь уголке старой Франции, не работал свыше своих сил и засыпал сном смерти в надежде вкусить вечное блаженство.
То же самое можно сказать о знаменитом девизе «каждому по его способностям, каждой способности по делам ее». Сколько темных спекулянтов из евреев, пришедших из Франкфурта или Кельна вслед за Ротшильдом, не имеющих ни способностей, ни добрых или злых дел, пользуются излишком, между тем как люди, одаренные способностями и создавшие выдающиеся творения, терпят нужду в необходимом!
Ни одна из этих доктрин не выдерживает критики, и, как многие другие, Исаак Перейра проповедовал совместное пользование, а между тем никогда не допускал к нему никого из тех, которые его окружали.
Воспользуемся случаем, чтобы отметить хвастливость всех этих самозваных апостолов прогресса. Вот, напр., человек, как Исаак Перейра, который всю жизнь проповедовал ассоциацию, взаимопомощь; отчего ему не пришло в голову сказать: «я был журналистом и нуждался в молодости; газета «Liberte» такой пустяк в сравнении с моими 50 миллионами; уступлю я ее в собственность всем моим редакторам, пусть они составят товарищество и пользуются ею сообща; это будет интересный опыт».
Эти мнимые искатели разрешения социальных задач за сто верст от подобной мысли. С точки зрения преданности своим ближним они отстали от римлян времен упадка, которые, по свидетельству бесчисленных памятников, не только освобождали перед смертью своих рабов, но и давали им средства прожить спокойно. «После моей смерти, говорит сам Трималкион, я хочу, чтобы мои рабы пили свободную воду».
Впрочем Перейра сравнительно порядочные люди. Они живут очень просто, и у них, кажется, нет даже ложи в опере; они делают добро, — умеренно, но все же делают и без шуму, хотя они происходят от несравненно более почтенной и более французской семьи, чем Ротшильды, которые, как будто, только что вырвались из гетто; у них нет страсти постоянно выставляться на показ, с грубым бесстыдством затмевать своим нахальным великолепием семьи, имена которых славно и неразрывно связаны с нашей историей.
Эта манера держать себя снискивает им всеобщее уважение, и в свете их столько же почитают, сколько Ротшильдов, с их глупыми претензиями, чуждаются, осмеивают и презирают даже те, кто у них бывает.
При помощи тех идей, которые Перейра проповедовали, они оказали иудейству в царствовании Луи-Филиппа ту огромную услугу, что вывели евреев из их обособленного положения, дали им возможность смешаться с общею массой, рельефно оттенили силуэт гуманитарного еврея, по-видимому служащего делу цивилизации.
Ротшильды старое ростовщичество заменили государственными займами, а Перейра создали целую новую финансовую систему; благодеяния кредита, непрестанное обращение денег, движение капиталов, всему этому они придали философский и литературный оттенок; сближение народов, улучшения, уничтожение пауперизма.
Конечно Перейра не додумались бы до всего этого сами. Своим близким они показывали череп Сен-Симона, который они свято хранили в своем жилище; можно сказать, что он был эмблемой. Из этого несчастного черепа, опорожненного, выскребённого, вычищенного двумя братьями, вышли все идеи земельного и движимого кредита, все ярлыки обществ обогативших израиля в XIX веке.
Заслуга банкиров предместья С.-Онорэ была в том, что они увидели, что можно извлечь из этой темы. Таким образом они доставили немецким евреям ту сказочку, тот мирный или воинственный romancero, который всегда надо рассказывать арийцу, когда у него отнимают его клад, ту музыку, которая нужна, чтобы заговаривать зубы.
Эта обстановка была не лишняя.
Действительно, захват всего евреями, переносимый теперь с покорностью, тогда возбуждал живой протест.
Романтическая школа, которая в литературе воскресила старую Францию, исправила многие ложные идеи, с живостью и правдивостью восстановила прежние нравы и быт исчезнувших поколений, изучая прошедшее, могла себе отдать отчет в причинах, оправдывавших отвращение наших предков к еврею.
У В. Гюго к имени еврея почти всегда прибавляется эпитет: поганый.
Французское общество энергично протестовало против врага, который хотел его разрушить хитростью. Весь Париж, возмущенный неприличной роскошью, которую начинал выставлять напоказ Нюсинген, бешено аплодировал в той сцене в «Марии Тюдор», где Фабиани-Делафос говорит Жильберу-Локруа: «евреи все таковы; — обман и воровство — вот вся суть еврея».
При открытии северной железной дороги несколько фанатиков попытались крикнуть: «да здравствует Ротшильд» ! Но тотчас раздалось шиканье и свистки. В Версали толпа собиралась и хохотала перед Smalae d’abd — elkader’ом, где Верне изобразил Фульда под видом еврея, убегающего со шкатулкой.
В то время смели делать то, на что теперь никто не отважится. Открыто нападали на Ротшильда, издавали и продавали в количестве 75,000 экземпляров забавные и остроумные брошюрки, содержавшие поразительные подробности о грязных еврейских делишках.
Они назывались; «Почтительная и любопытная история Ротшильда И, царя еврейского» ; — «Ротшильд И, его лакеи и его народ» и т. д. — и служили утехою тогда еще независимого Парижа. «Рождественские подарки Ротшильду и Альманах 1001» имели тот же успех.
В этом же роде надо упомянуть задорную брошюрку, появившуюся в 1846 г., предсказания которой сбылись, и которая как будто описывает теперешние события. Её заглавие было: «Большая тяжба между Ротшильдом И, царем еврейским и сатаною, последним царем обманщиков; приговор вынесенный по требованию Юниуса, генерального докладчика». На первой странице вы читаете: «Приговор данный на форум в пользу Дж. Ротшильда, именующего себя царем евреев, бывшего привратника европейских дворов, главного откупщика общественных работ во Франции, Германии, Англии и т. д., верховного владыки дисконта, ростовщичества, ссуды под заклад, ажиотажа и т. д., финансиста, промышленника, украшенного орденом Христа, орденом Почетного Легиона т. д. и т. д.»
«Для сохранения законных привилегий, монополий всемирного владычества дома Ротшильдов, а в особенности вышеупомянутого Джемса Ротшилда I».
Около 1835 г. появилось произведение некоего Рено Бекура, которого нам удалось найти только рецензию, потому что евреи уничтожают все книги, в которых их судят с некоторою строгостью.
Книга была озаглавлена: «Полное разоблачение всемирного заговора иудейства, посвящается всем государям Европы, их министрам, государственным людям и вообще всем классам общества, которым угрожают эти коварные замыслы».
Автор уже указывает на тот прогрессивный захват, который принял такие огромные размеры за последние пятнадцать лет.
«Со времени дарования прав евреям во Франции, говорит он, их число настолько возросло, что в провинциальных городах, где их было не более нескольких сотен, их теперь насчитывают тысячами. Чего только не охватил их хищный взгляд? В какой только отрасли торговли их скрытые и искусные хитрости не погубили множества почтенных негоциантов? Спросите у несчастных, пользовавшихся некогда благосостоянием, куда делось их богатство»?
Очевидно, что достояние французов, ставших из богачей бедняками куда-нибудь да делось. Так как, сколько мне известно, евреи пришли из Германии не осыпанные золотом, то очевидно, вопреки всем новым системам политической экономии, что они где-нибудь же взяли те богатства, которыми так гордятся.
Евреи, которым теперь принадлежит почти вся пресса, за редкими исключениями, тогда успели купить только «Presse» «Debats» «Constitutionel» и «Siecle», которые отказывались печатать объявления брошюр, неприятных Ротшильду.
Независимые газеты всех партий «Reforme», «National», «Democratie pacifique», «Corsaire», — «Satan», «Univers», «Quotidienne», «France», редактируемые смелыми французскими журналами, осыпали язвительными эпиграммами, негодующими разоблачениями эти мешки, набитые золотом. Напрасно «Израильские архивы» призывали небо в свидетели добродетели израиля, — земля в ответ рассказывала их злодеяния.
В июле 1845 г. некто Петрус Борель, одаренный очаровательным, немного странным, но изящно оригинальным умом, написал в «Коммерческой газете» настоящий cеef d’jeuvre по поводу представления, данного при помощи громких реклам Рашелью и всем племенам Феликсов; он отзывается свысока, с утонченной дерзостью литератора, слово которого клеймит не хуже хлыста, — обо всей этой ватаге цыган и уличных певцов, которые таки добились того, что заняли первенствующее место в парижском обществе.
«Наплыв евреев все увеличивается, писал он, не подозревая, до какой степени он был пророком как в искусстве, так и в городе: уже не далеко то время, когда этот народ, который некогда изгоняли и сжигали на кострах, до такой степени нас уничтожит и поработит, что в наших городах останется только маленький уголок в предместьях, христианский квартал, где будут скрываться в позоре и нищете остатки последних христиан, подобно тому, как прежде в каждом городе был еврейский квартал, где сгнивали последние остатки иудеев».
Несчастный! евреи, по своему обыкновению, преследовали его всю жизнь, травили его, как дикого зверя; он уже умирал, когда им удалось лишить его маленькой должности, занимаемой им в Алжире, куда он скрылся от них. Благодаря их интригам, Петрус Борель, великий писатель умер с голоду!
Это была еще одна и очень интересная попытка защиты против семитизма, о которой мы не можем распространиться как бы следовало, по недостатку места. Без сомнения найдется кто-нибудь, кто посвятит этому предмету поучительную главу, для которой накопится еще новый материал. Действительно, этот вопрос, дремавший больше тридцати лет, только что начинает выступать вперед, но захват всех газет евреями мешает ему развиться.
Историки XIX века вернутся к нему, как мы беспрестанно возвращаемся к забытым или мало известным событиям XVII и XVIII века. Когда будут изучать этот вопрос, тогда большинство журналистов царствования Лун-Филиппа, к какой бы партии они ни принадлежали, выступят в самом выгодном свете предусмотрительными, проницательными, благоразумными, полными презрения к деньгам, которые депутаты и государственные люди без стыда принимали от Ротшильдов и Фульдов.
Герцог Орлеанский был тоже очень поражен этим вторжением нового рода, и предполагал принять против него меры. Этот принц, столь доступный и любезный со всеми, обращавшийся с артистами по товарищески, ни за что не хотел допустить Ротшильда к своему столу. В 1842 г., когда барон изъявил желание присутствовать на скачках в Шантильи, герцог Орлеанский отказался допустить его на свою трибуну.
Один многозначительный отрывок из красноречивой брошюры «Евреи — цари нашего времени» показывает нам, каковы были чувства наследного принца по этому поводу.[2]
«Государь, наследный принц, ваш любимый сын, горько жаловался на захват всемогущих и ненасытных евреев, тех евреев, которые, по его словам, насилуют власть, подавляют страну и навлекают на невинного государя проклятия притесняемого труженика.
«В своих грезах о будущем царствовании он представлял себе, что избавится от постыдного рабства, сломит эту новую феодальную власть, столь тягостную для королей и для народов; но он не скрывал от себя опасностей борьбы. Может быть королевская власть падет в этой борьбе, сказал он однажды одному из нас, потому что эти банкиры еще долго будут пользоваться против королей невежеством того самого народа, которому король захочет служить. Они будут усиливать его страдания своею лживою прессою, они натравят на дворец своих праздных рабов и, чтобы усмирить ярость народа, которую они сами возбудят, они бросят на растерзание черни еще одну королевскую власть. Я знаю, что нас ожидают жестокие случайности, но уже нечего отступать перед опасностями войны, потому что опасности мира еще неизбежнее... Необходимо, чтобы королевская власть не медля отняла народ у евреев, иначе это правительство погибнет от евреев».
Знал ли граф Парижский эти благородные слова, когда еще так недавно садился вместе со своею семьею за стол Ротшильда, когда его дочь делала свои первые шаги в свете в Ферьере? Какое начало для дочери французского королевского дома!
[1] Заметьте еще раз, что Туссенель, последователь фаланстеры, очень часто употребляет те же выражения, что и парижские купцы XVIII века, прошение которых мы частью воспроизвели.
[2] Мужественный принц Наполеон, попавший, по вине франмасона Карэ, в засаду и убитый в стране зулусов, высказывал совершенно те же чувства и мы встречаем следы его образа мыслей в проекте конституции и в его политических трудах, которые были изданы. Являясь противником всякой идеи религиозного преследования, молодой принц открыто заявлял о необходимости оградить труженика от еврейской эксплуатации и охранить его сбережения от происков финансистов.
Любопытные разоблачения по этому поводу дает нам том II «Десятилетнего дневника».
В записке, служащей введением к плану императорской конституции, посланной принцем г-ну Евг. Л. (март 1878 г.) читаем:
«Наряду с народными вождями, для которых популярность есть карьера, существует класс дельцов, пользующихся значительным общественным и политическим влиянием; это — миллионеры, для которых спекуляция есть карьера. У этих людей нет ни религии, ни отечества, ни обязанностей, а между тем они обладают могуществом, которое дает огромные капиталы.
Надо его разрушить. Пока оно будет крепко стоять, безнравственность и зависть, внушаемая народу неправильно приобретенным достоянием богача, будут снедать Францию как проказа».
Любопытные разоблачения по этому поводу дает нам том II «Десятилетнего дневника».
В записке, служащей введением к плану императорской конституции, посланной принцем г-ну Евг. Л. (март 1878 г.) читаем:
«Наряду с народными вождями, для которых популярность есть карьера, существует класс дельцов, пользующихся значительным общественным и политическим влиянием; это — миллионеры, для которых спекуляция есть карьера. У этих людей нет ни религии, ни отечества, ни обязанностей, а между тем они обладают могуществом, которое дает огромные капиталы.
Надо его разрушить. Пока оно будет крепко стоять, безнравственность и зависть, внушаемая народу неправильно приобретенным достоянием богача, будут снедать Францию как проказа».
